Серое дерево, серый камень, серое море, которое виднелось в щель между досками. Серое небо над головой, серые руки... Антиванские поэты любили говорить про "серые сумерки", но для эльфа весь мир уже третий день был серым в любое время суток. Зевран сощурился, стараясь разглядеть занозы на собственных пальцах, а потом тихо выругался. Это было невыносимо. С полуметра он не мог понять, в чем были испачканы его ногти - в грязи или в собственной крови. В двух метрах фигуры теряли очертания, люди лица, а их одежда - любые оттенки, кроме "светлого" и "темного". В пяти метрах мир сливался в сплошное серое пятно.
"По крайней мере, я могу различить свои кинжалы", - мрачно хмыкнул Зевран, изучая, как свет переливается на стальных клинках. Погода сегодня, как нарочно, решила подыграть его настроению: облака затянули почти все небо, только на востоке первые солнечные лучи с трудом пробивались через редкие белые разрывы, но дождь со вчерашнего вечера отказывался идти. Жаль. Зеврану почти хотелось, чтобы знаменитый антиванский ливень пошел стеной и окончательно затнул все вокруг беспросветной серой пеленой. Может быть, тогда он мог бы обмануть себя и поверить, что это не его глаза слепнут с каждым часом.
Уже несколько дней он прятался в трущобах рыбацкого квартала. Он знал, что вся Гильдия ищет его: одни - с совершенно искренней тревогой за своего Гильдмастера, другие - чтобы закончить начатое. Один раз он даже позволил паре ассасинов себя найти. Старые друзья только мрачно переглянулись, когда увидели его раны. Они принесли ему еду и припарки и грозились вызвать помощь, но Зевран обещал перерезать им горла, если они только посмеют. Несложно было догадаться, какую "помощь" они собирались притащить.
Дориан Павус был последним, кого Зевран хотел сейчас видеть. Или слышать, если уж на то пошло. Даже в лучшие времена Араннай сходил с ума от волнения, когда Дориан появлялся в Антиве, но сейчас, когда он за неделю превратился из Антиванского Ворона в старую слепую развалину, он хотел быть уверенным, что Павус держался от Антивы так далеко, как только можно.
Разумеется, его надеждам не суждено было сбыться. Когда бесформенная куча тряпья, которую Зевран принял за старика в балахоне, заговорила до боли знакомым голосом, Ворон зашипел сквозь зубы. Дориан вытянул руку, и Араннай с трудом сдержался, чтобы не отшатнуться и не воткнуть в нее клинок. Отчасти это было потому, что он успел разглядеть, было ли что-то в этой руке. Отчасти потому, что в этот момент ему хотелось сделать Дориану очень и очень больно.
Может быть, он сейчас был не в том состоянии, чтобы бороться с возмутительно высоким и крепким Павусом (почему эти проклятые шемлены такие огромные?!), но это не значило, что он не мог шипеть, вырываться и крыть Дориана последними словами на четырех языках. Один пассаж на гномьем ему, видимо, особенно удался, потому что после него Павус не выдержал и дальше потащил эльфа на руках.
Старая солома пахла сыростью, дымом и, конечно, рыбой. Зевран зарылся в нее носом, изображая вселенское страдание, но Дориан все равно беспощадно вытащил его на свет и заставил открыть глаза. Зевран до хруста в пальцах сжал рукояти кинжалов, которые он не выпускал из рук, кажется, уже не первый день. Бренди. Да, бренди был очень кстати. Араннай аккуратно положил один клинок рядом с собой, так, чтобы все время его чувствовать, и почти на ощупь нашел бутылку свободной рукой. Пара глотков, и... горло обожгло. Араннай зажал рот рукавом, чтобы сдержать предательский кашель, а потом закрыл глаза обратно. Mierda! Что они делают?! Что он наделал! Он должен быть покончить с этими жалкими потугами еще вчера, когда не смог с первого раза попасть клинком в ножны. Тогда сегодня и Дориан, и Вороны уже нашли бы его остывший труп, пофыркали и мирно разошлись бы по своим делам.
"Какой же ты кретин", - Зевран откинул голову на солому. Держать глаза открытыми было физически больно - не столько потому, что их раздражал свет, сколько потому, что он не мог смотреть на размытый силуэт Дориана. Его ищут. Прямо сейчас все ассасины Антивы и еще несколько десятков бандитов поменьше обшаривают каждый уголок золотого города, чтобы разыскать одного безмозглого эльфа. И они, не задумываясь, прикончат любого, кто попробует встать у них на пути. Вот только как можно было вбить это в упряму башку мага?
Он не мог сказать, сколько времени у него ушло на раздумья, как правильно составить эту простую, по сути, фразу: "Со мной все кончено, Дориан, уходи, пока не поздно". Он знал, что, если выложить все как есть, маг только фыркнет, выдаст в ответ пару замысловатых ругательств и пообещает перевернуть весь Тедас на голову, только чтобы никто не смог добраться до Зеврана. Араннай прекрасно знал это, потому что сам не раз обещал то же самое. И пару раз даже сдержал обещание. Но одно дело бросаться в пекло, чтобы не дать Дориану сойти с ума в Тени, и другое - лежать беспомощным куском мяса и смотреть, как он...
Видимо, где-то на середине этих размышлений он провалился в беспамятство, потому что голос Дориана заставил его открыть глаза и снова сжать в руках кинжалы. Павус успел что-то приготовить. Он что, вез с собой какие-то травы из самого Тевинтера? Задница Андресте!
Зевран заставил себя подняться на локтях, но забрать миску из рук Дориана оказалось уже непосильной задачей. Пришлось есть из чужих рук, скаждым глотком давясь гордостью. Забавно, до этого момента Зевран даже и не подозревал, что она у него есть.
В следующий раз он проснулся спустя несколько часов. Он понял это потому, что свет пробивался в грязное окно. Интересно, окно действительно было настолько грязным, что сквозь него было не виlно ничего, кроме однотонного белого пятна рассеивающихся облаков? Дориан куда-то вышел. Зевран хотел по привычке встать и отправиться на поиски несносного мага, но резкая боль в ноге заставила его передумать. Несколько язв на бедре открылись и слились в одну сплошную длинную рану. Зевран поморщился, перевернулся на другой бок и вздохнул. Может быть, им повезет, и он долго не протянет?
Делать было решительно нечего. На ум сама собой пришла старая антиванская песня про слепую птицу. Зевран снова закрыл глаза и тихо запел, то и дело срываясь с ноты и морщаcь от звука собственного голоса.
Como aquel pajarito cantor
que tenía los ojos sin luz
y en su jaula dorada cantó
su canción de dolor.